|
Проекты
О Пропповском центре
Персоналии
Фольклор и символические практики
Полевые исследования
Из медиа-архива
 
Крестьянская магия
Календарно-обрядовый фольклор
Семейно-обрядовый фольклор
Сказка
Несказочная проза
Баллады и романсы
Вещие сны, приметы, гадания
Частые, плясовые, хороводные песни
Частушка
Традиционная лирическая песня
Игры
- Поиск по медиа-архиву -
География экспедиций
Сказки в записях нового века
Семиотика русского дома
Открытый музей биографий
Студенческие научные работы
Аспирантские ВКР
Дипломные работы
Магистерские диссертации
Курсовые работы и доклады
Отчеты по результатам фольклорных экспедиций
Образовательные программы
Контакты
Об авторах
Загрузка
Другие проекты
|
<< Адоньева С. Б. Частушечный агонДеятельность человека в основном ограничивается выбором между откровенностью и скрытностью в отношении того, что с ним на самом деле происходит. Тот, кто не любит выдавать себя, может сказать о себе, в лучшем случае, что он вообще не отвечает сам за себя, ни за свои так называемые действия, а между тем на самом деле он выбрал прежде и продолжает свободно выбирать границы лицемерия, чтобы оправдать свои действия... Иными словами, реальная деятельность человека заключается либо в мифотворчестве, либо в раскрытии истины. Чем мы и занимаемся [1]. Предварив свое выступление цитатой из Розенштока-Хюсси, имеющей непосредственное отношение к сути интересующего нас предмета, я хочу предложить вашему вниманию несколько общих соображений и конкретных примеров, связанных с бытованием жанра частушки в северно-русской фольклорной традиции. Начнем с частного. Предметом нашего внимания будет, как это следует из названия, частушка, но не в качестве поэтической формы, а как конструктивный элемент неких социальных процедур, рассмотрению которых и будет посвящено сообщение. Агоном в греческой традиции называлось всякое состязание, (в том числе и в виде речевого диалога), происходившее во время праздников. Сравнение частушечных диалогов с агоническом действом было предложено моей коллегой Ольгой Филановской. Это было во время фольклорной экспедиции 2001 года, работавшей на северном берегу Белого озера (Вологодская область), когда мы обсуждали некоторые факты и обстоятельства, сообщенные нам в интервью. Приведу несколько примеров из этого ряда. Так, уже так, уже праздник когда, идут с гармонью, и компания, надо что когда ей уже драку начинать, вот и уже такое вызывающее делается, вот называется "ломка перед дракой", в общем, идут и один и вот так, себя так вот, такое, как разминается - и эти, руки и плечи, всем этим, корпусом, и потом еще... ну один так разламывается, другой там идет прямо так <называется> прямо колом дорогу, это... и там с частушками, конечно, с матерными, и... Вот это называется "ломка", на самом деле ее надо смотреть, видеть! Кто крепче ломается - самый заядлый дракун считался этот. И гармошка на развал идет, под хулиганской, специально идет это ломка вся идет под хулиганской... по басам на гармошке играют. На одних на басах - на развал называется... Значит, там такое действие было, как все равно что по сценарию, такой непроизвольный импровизированный сценарий. Один идет там ломается, там идет там с колом, там: "Эх ты!..." А второй там идет кто-то частушки поет, гармонист только свое дело делал - играл. А <мы> частушки пели. Там уже у них кто как, каждый знал свою роль. В этой компании у каждого своя роль была. <Это вот деревня на деревню?> Деревня на деревню, и шатия на шатию. И частушка была, что <декламирует:>
Шатия на шатию - Они с такой с поддевкой, чтоб, в общем, задраться, чтоб задеть, такие частушки унизительные в адрес соперника пели. И потом уже начинали те отвечали, потом шли эти... Идут, короче, пляшут, и этот, индоман идет компания, в ширину вот дороги - от конца, от края дороги до другого края. Посередине гармонист, впереди толпа пляшет, с гармошкою прошли, в общем, сквозь эту толпу, посмотрели и толпа разошлася, и тут человека два-три уже вырубили, лежат уже без сознания на дороге, вот такие случаи были. Я тоже был свидетелем вот таких [2]. Это - одно из многочисленных описаний праздничного поведения деревенских парней. Частушка в этой ситуации - способ социальной экспликации временного конфликта мужских групп. Она, пропеваясь одним из группы, звучит от лица группы: Мы ребята-хулиганы роксомския волости... Обмен частушечными текстами предваряет открытый конфликт, т. е. драку, которая служила и служит обязательным элементом мужского праздничного поведения в северно-русской деревне. Иной способ употребления частушки в женской агонической традиции. Из интервью: <Бывало, что частушка обидная?> Л. М. Ну конечно, это выпоют все в песне. Сопернице-то. Н. И. У меня золовушка была, бывала так. Л. М. Супостатка меня высрамит, Женская частушка включает в коммуникативный акт не группы, но лица. Она либо декларирует некое состояние "я", либо обращена к "ты". "Мы" в женских частушечных текстах отсутствует. В данном случае об универсальном гендерном различии частушечного состязания говорить нельзя. Следует отметить лишь тот факт, что частушка включена в сценарий социального конфликта и этот конфликт - весьма специфической природы. Он не является деструктивным для социума в силу своей нормативности. Именно поэтому его следует определить как-то иначе: как состязание или как агон. Нормативна драка как кульминация деревенского праздника (о чем в один голос свидетельствуют все информанты, хотя оценивают ее по-разному), нормативна частушечная перебранка девушек-соперниц во время праздничной пляски. О том же свидетельствует и наличие конвенциональной речевой формы, структурирующей и, более того, легализующей конфликты такого рода. Важно отметить также и то, что частушечный жанр свидетельствует о наличии конвенционально закрепленных типов сценария: группового и личного конфликта-агона. Наряду с состязанием, частушка знает и иные формы социальных сценариев. Один из них определил наличие особого типа частушек - "примерные". Так их определяют наши информанты. Посредством таких текстов исполнители обнаруживают публично то, что в повседневной норме социального поведения скрывается. В частушечном тексте они открывают сферу своих внутренних состояний, - желаний, страхов, возможностей, скорбей, оценок и пр. Приведем несколько примеров из интервью: Я дружила с парнем, а вот с тем, за которого замуж вышла. Была у меня подружка тоже. С Калининской области. Вот мы с ней все дружили. Дак она такая интересная. Плясать несколько не по-нашему она плясала и музыка ей не очень наша подходила. Знаете, она какую пела... Ох, Тома, дорогая, Я это все как-то в шутку принимала. Я в какой-то степени наивный человек. А потом оказывается, что ей самой хотелось подружить с ним. И вот в нашей деревне была свадьба. Парень чуть-чуть постарше меня женился. Парень этот был другом моего мужа. Дак мужа пригласили на свадьбу, а меня не пригласили на свадьбу. Из одной деревни. И оказывается, что не пригласили на свадьбу потому, что надо было их свести, мужа с этой девчонкой. Это я потом уж узнала, когда женились он это мне рассказал. Я думаю, чего она такие песни поет. Взбалмошная такая. И он тут сидит. <...> Сам про себя и пел Витька. Или сочинил, или тоже где-то слышал. Но ведь все равно кто-то их сочиняет когда-то. Потом они распространяются. А вот он, это как раз рассказывали, шел мимо дома той девушки, с которой дружил. Шел и эту частушку и спел, чтоб она услышала. Потом она рассказывала, что шел Витька и пел такую частушку. За веселую гуляночку милашка не ругай. Если, допустим, есть кавалер, встречались, да он отстал встречаться, дак какие-то там и выскажет и обиды. Вот как вот Рожь высокая, густая, Вот, может она хочет привлечь его внимание, вот и споет эту частушку. Может, компания с этим парнем навстречу идет. <...> Я уж тоже потом это осмыслила. Маленькая была, частушку запомнила (мама пела), а в чем ее смысл, не понимала. Я потом ни от кого больше этой частушки не слышала, только от нее (от мамы). Тополиночка росла, И оказывается, это на самом деле было что. Ее, с кавалером ее, развела ее сестра. Я так думаю, что она сама и сочинила эту частушку. Больше я никогда ни от кого не слышала ее. <...> Мое поколение, дак все могли спеть. И мужчины и женщины. Парни вот было идут на гулянье. Так тожо. Если сударушка заносится, дак какую-нибудь примерную частушку и споют, если увидят, что она где-то идет. Он мог спеть: я люблю тебя, сударушка, и ты не заносись. Примерная, значит, подходит к случаю. Так все и выражались, что вчера я так плясала, так плясала, все частушки примерные пела. Все писни примерные пела. <...> <Исполнительница отметила, что это частушка ее собственного сочинения:> Мы с миленочком сидели <А были такие случаи?> Конечно. Его мама меня не хочет замуж взять, пойдет к колдуну. Там пошепчут. Дадут ему поесть или попить. Он меня разлюбит. На другой женится. Меня не возьмет. Вот, видишь: Кто развел, - тому спасибо: люди добрые нашлись. Счастья-то не будет все равно. Потом отойдет, говорят. Говорят, это на время колдовство. Потом отойдет. Все равно он уже любить не будет. <...> Частушка фиксирует конкретный жизненный факт, постулируя формульным текстом и закрепляя за счет возможного многократного его воспроизведения его каузальную форму. "Он меня разлюбил, потому что его околдовали", или "в моем несчастье виновата моя сестра'". Или же, напротив, частушка служит каналом, посредством которого может быть публично передано сообщение, невозможное для передачи никакими иными способами. Важно отметить то, что наличие свидетелей во всех случаях обязательно. По какой-то причине публичность является условием эффективности частушечного речевого акта. В рассмотрении изложенных выше примеров я исходила из ряда общих тезисов, назвать которые считаю необходимым, для того чтобы высказанное разместилось в нужном исследовательском контексте:
Одна из таких корреляций - отношение между агентивной формой фольклорного жанра и спецификой контекста, - и составила предмет нашего внимания: Данные синтаксической типологии языков говорят о том, что существуют два разных подхода к жизни, которые в разных языках играют разную роль: можно рассматривать человеческую жизнь с точки зрения того, "что делаю я", т. е. придерживаться агентивной ориентации, а можно подходить к жизни с позиции того, "что случится со мной", следуя пациентивной ... ориентации [4] . Человек, обозначая себя в речи в качестве пациенса, оказывается индикатором или реципиентом параметров действительности, но не субъектом, изменяющим эти параметры. Это представление закреплено структурой неопределенно-личных конструкций русского предложения (мне весело, мне грустно, мне думается и пр.), характерных и для фольклорного синтаксиса. Можно предположить, что неагентивность, отмеченная Вежбицкой, как характерная черта русского языкового сознания обусловлена определенными характеристиками русской культурной реальности [5] . Безличные предложения фиксируют когнитивные модели, сформировавшиеся в национальном сознании и соответствующие прототипическим положениям дел. Занимая в ситуации центральную позицию, человек вместе с тем над ней не властен. Он подчинен некоторой - внешней или внутренней - силе [6] . На фоне общей установки на исходную активность именно "сил", а не человека, переход к агентивности речи оказывается особенно значимым. Знающие о том, что инициатива в изменении реальности не принадлежит человеку, отдают себе отчет в степени ответственности за проявление собственной инициативы. Использование форм первого лица в активном залоге предполагает максимальный градус ответственности. Дело, совершаемое таким высказыванием, и его результат - полностью под ответственностью говорящего [7] . Лоном, рождающим агентивные формы в фольклоре, оказываются песенные тексты календарных и переходных ритуалов и заговоры. Тем более знаменательно то, что подобные формы оказываются наиболее эксплуатируемыми в жанре частушки, никем не заподозренном в ритуальном характере своего происхождения (и тем более бытования). Существуют две наиболее распространенные противоречащие друг другу точки зрения на происхождение этой формы. По одной из них, частушка есть фольклорный жанр Нового времени, результат влияния фабричного города на крестьянскую культуру (этой точки зрения придерживался, например, Д. К. Зеленин). По другой она есть жанр древний (к этой точке зрения склонялись Соболевский, Линева, Флоренский) [8]. Особого внимания для интересующего нас аспекта заслуживают те характеристики частушки, которые представляют контекст ее бытования. Так, собиратель частушки В. И. Симаков отмечая то, что отмечали многие и до и после него, писал: незаконченность, отрывчатость частушки и есть ее главная и характерная отличительная черта... Частушка выражает один момент, одно мимолетное переживание человека [9]. ... Но в продолжение этой мысли он высказал соображение, являющееся, на наш взгляд, знаменательным: Частушка никогда не была песней и никогда не собиралась заменить песню [10]. Так что же она такое и какие социальные действия посредством ее совершаются? Мне вспоминается характерное сравнение, сделанное одним крестьянином, он сравнил частушку с газетой: - Вы, говорит, все новости городской жизни узнаете из газет, а мы деревенские новости можем узнать из частушек [11]. Итак, частушка служит для передачи новостей. Вместе с тем, записи частушек позволяют заметить исключительную пространственную мобильность этих жанровых форм: одни и те же тексты фиксируются на очень отдаленных друг от друга территориях. Тексты частушек очень устойчивы, несмотря на всеми отмечаемую их "сиюминутность". Это позволяет предположить то, что новостью является не сам текст, но акт приписывания некоего текста некоему конкретному факту. Или, точнее, сотворение некоего социального факта - новости (события) - посредством верификации определенного текста. Именно в этом смысле - как временной вектор, воздействующий на динамику социума, обеспечивающий его жизнь во времени, и следует, на мой взгляд, рассматривать частушку в аспекте ее социальности.
|
||